Каталог статей
Крестьянская община в истории и судьбе России
Мальцев Г.В. Крестьянская община в истории и судьбе РоссииМАЛЬЦЕВ Геннадий Васильевич
д. юр. н., проф., член-корр. РАН, зав. кафедрой государственного строительства и права РАГС при Президенте РФ
Крестьянская община в истории и судьбе России
Статья 3. Общинное самоуправление: сходы и суды общины
Будучи крупной и сложной по структуре формой социальной организации, община могла существовать лишь при наличии высокоразвитой системы самоуправления. В крестьянской общине данная система представляла собой результат эволюционного развития древнейших самоуправленческих потестарных институтов, была преемницей народоправия, почти универсального явления во времена Древней Руси, но позднее она поддерживалась в среде крестьянства — самого близкого к земле социального сословия и самого широкого слоя российского населения. Крестьянское народоправие в общинах немного уступало по масштабу раннегосударственному, но несомненно превосходило его по опыту, способности сохраняться в условиях ограничений, противодействия, тяжелого ревниво-подозрительного контроля со стороны усиливающейся централизованной бюрократии. Российское государство в допетровские и послепетровские времена никогда не ощущало себя достаточно сильным, чтобы взвалить на себя проблемы развития крестьянского населения, слишком многочисленного и неповоротливого при административных маневрах. В сущности, от крестьян требовали только податей и рекрутов, во всех других отношениях крестьянское население было буквально брошено государством, а значительная его часть была отдана помещикам в крепостное владение. С крестьян все время брали и брали, ничего не давали им взамен. В повседневной жизни мужик сталкивался чаще всего с помещиком и священником, которые, естественно, не представляли государство, а государственные чиновники старались не вникать в жизнь крестьянина и его общины за исключением фискальных дел. О правовых и политических институтах, которые давали бы возможность крестьянству как-то воздействовать на государственную власть, не приходится даже говорить. Официальные суды, конечно, осуждали крестьян, совершивших тяжкие уголовные преступления, на смерть и каторгу, но ни один из видов судебной защиты имущественных и личных прав не распространялся на крестьянское население. Крестьянин был бесправен и бессуден. 
Из нашей истории нельзя не сделать вывода о том, что крестьянство в структуре общества всегда было отдельно существующим сословием, находящимся за пределами активной государственной жизни. Официальная Россия относилась к нему как к темной производительной силе, обязанной кормить страну, доставлять государству, Церкви, чиновничеству необходимые материальные средства к существованию («один с сошкой, семеро с ложкой»). Даже та часть русской просвещенной общественности, которая сочувственно относилась к бедам и бесправному положению крестьянства, подходила к нему односторонне. Крестьянская масса представлялась им забитой, бескультурной, непросвещенной, не способной к самостоятельному творчеству, нуждающейся в постоянной опеке со стороны высших классов. Недооценка и неверие в историческую миссию крестьянства вопреки тому, что на протяжении множества столетий оно так или иначе тащило Россию по пути общественного развития, — это крупная трагическая ошибка русского общественного сознания, с которой связаны большая часть интеллигентских предрассудков, идеологических позиций, революционных и реформационных установок, к сожалению, испортивших судьбу России. Это стало очевидным к концу ХХ века. Сама ошибка заключалась в следующем: были отвергнуты и полностью разрушены формы общественной жизни, созданные длительным опытом самостоятельного эволюционного развития крестьянства. Не имея активной поддержки от государства и Церкви, лишенное возможности пользоваться плодами культуры и прогресса наравне с другими сословиями общества, крестьянство шло своим, можно сказать, параллельным путем, создавало собственное управление, право и духовную культуру. Бесправный на поверхности государственной жизни, крестьянский люд жил своей собственной общественной жизнью, достаточно глубокой и цельной. Крестьянин, не получивший от государства прав, все же имел права, и немалые, признаваемые за ним общиной и ее обычаями. Бессудный в официальном смысле, он находил суд и правду в своей общине, и это избавляло крестьянина от неприятных сторон общения с судебными чиновниками, взяточниками и крючкотворами. Общественная жизнь крестьянства выливалась в формы общинного самоуправления, самоорганизации и саморегуляции, которые представляли собой не что иное, как прямую общественную демократию в том виде, в каком она была возможна на определенных исторических этапах. Избитый и провокативный, особенно в наше время, идеологический тезис об отсутствии демократических традиций в России неверен в историческом смысле. Он, собственно, не утверждает ничего большего, чем то, что в России не было и нет западных демократических традиций; но почему они здесь должны быть? Действительно, наша история относительно бедна в части, касающейся различных форм государственной демократии, конституционализма, институтов политического представительства; изначально слабой была у нас институционализация политической ответственности правящих перед народом, однако вряд ли кто-нибудь отважится привести в пример какую-либо страну, где эти вопросы решались или решены образцово. В русской истории подобного рода недочеты великолепно восполняются замечательными традициями непосредственной общинной демократии, историческим наследием народоправства, древнего и средневекового, общинным самоуправлением, то есть народоправством в рамках общины. Народоправство — громадная историческая школа, которая научила русских людей коллективизму, отзывчивости русских людей на нужды и интересы не только «ближнего своего», но и «дальнего», человека иной страны, иной нации и даже веры. Вспомним, что Ф.М. Достоевский называл это «всемирной отзывчивостью». Из данной школы русский человек вынес чувства товарищества, уважительности и терпимости к другим, здесь он научился согласию и договору, умению действовать сообща. Вот почему человека, из которого еще не выветрился дух общинного воспитания, нелегко превратить в эгоцентриста, субъекта свободного в себе и для себя, ревнителя собственных прав, несмотря на то что современная массовая коммерциализированная культура пытается это делать давно и упорно.
Если представить себе общину как самоуправленческую организацию и рассматривать ее именно в этом аспекте, то центром и главным звеном ее будет сход — общинный, деревенский, сельский. В нем четко определяется то, что мы сегодня называем непосредственной общественной демократией, представлена наиболее гибкая и жизнеспособная форма, восходящая ко временам, когда люди, объединенные в самоуправляющиеся группы, сообща решали дела, действовали солидарно и с общего согласия. То было время народных собраний, общих советов, расцвета первобытной традиционной коллективности, утверждения начал равенства участия каждого общинника в управлении общими делами. Сход в русской общине рассматриваемого периода — это своего рода деревенское вече, существовавшее в эпоху широкого народоправства наряду с вече городов, областей, но надолго их пережившее. В принципе, речь идет об одной и той же форме развивающегося сельского самоуправления, сильно изменившейся, однако, к концу существования общинного строя. Вечевая система предоставляла возможность участвовать в самоуправлении каждому общиннику, который, согласно правилам, принятым в данной общине, считался «своим» (из этого счета впоследствии зарождались государственные институты подданства и гражданства). Полноправными участниками схода общины, превратившейся со временем в землевладельческую и податную единицу, являлись владельцы земельных наделов, домохозяева, лица, на которых лежали обязательства по отношениям землепользования и уплате налогов. Следует ли отсюда, что деревенский сход, в отличие от древнего сельского вече, потерял непосредственно-демократический характер, стал представительным собранием, чем-то вроде «совета домохозяев»? В общем, очевидно, нет, хотя не исключено, что в последнее время в некоторых губерниях и местностях дело шло именно к этому. Не будем забывать, что общинные институты, включая сходы и суды, описаны и изучены в период, когда общинный строй клонился к упадку. Но и в это время сходы были предельно открыты, здесь собирался и говорил «мир», как его понимали крестьяне. «С древнейших времен русский народ, — писал И.Г. Оршанский, — считал лучшей формой самоуправления и самосуда общинное разбирательство дел при участии всех членов общины, а не выборными людьми, в особенности если выборы должны идти дальше ближайшего общественного союза и вообще представляют некоторую сложность»1. Некоторые вопросы на сходе действительно не могли быть решены, если хотя бы одно домохозяйство в общине оказалось никем не представленным; это прежде всего вопросы о земельных переделах, распределении податных обязательств и повинностей. Поэтому во многих общинах существовали четкие правила, кто может представлять домохозяйство на сходе и кто может заменять домохозяина, если он болен или в отлучке. Эти правила существенно различались от губернии к губернии, от общины к общине. Отсутствующего домохозяина мог заменить взрослый сын, обычно старший, или жена (вдова). Допускалось в отдельных случаях, что вынужденный отсутствовать на сходе домохозяин поручает голосовать за себя своему родственнику и даже соседу. Присутствие женщин и детей на сходах, как правило, не допускалось, мужское взрослое население деревни могло приходить на сходы, чтобы послушать, что говорят люди, но не все имели право высказываться, вмешиваться в обсуждение. Это касалось бездомных и бобылей, пьяниц и других носителей дурной репутации. Члены домохозяйств могли не только присутствовать, но и говорить на сходах, высказывать свои суждения, просьбы и пожелания, особенно в тех случаях, когда сход рассматривал семейные скандалы. Большое значение придавали общинники участию в сходе деревенского священника, мнение которого всегда почтительно выслушивалось. Во многих губерниях было принято, чтобы сходы начинались и заканчивались чтением молитв: у Бога просили помощи и вразумления, поскольку все дела должны быть решены по-божески на основе справедливости и безобидности. Глазам стороннего наблюдателя сход представлялся в виде гомонящей толпы, где, как правило, не было ведущего; все говорили разом, пока кто-нибудь один не овладевал вниманием «опчества». Собравшиеся, бывало, громко переговаривались во время речи человека, словам которого мир не придавал большого значения, но все сразу замолкали, когда начинал говорить уважаемый состоятельный домохозяин, «умственный мужик», к авторитетному мнению которого всегда прислушивались. При внимательном рассмотрении оказывалось, что общий тон на сходе задавали несколько крепких домохозяев, и мир в конечном счете принимал такое решение, какое они запланировали. Но до поры до времени это было чисто моральное руководство, никакой обязательной властью деревенские авторитеты не обладали. Если лидеры общины пытались навязывать сходу решения, в результате осуществления которых могло появиться много обиженных и недовольных, мужики «поднимали крик», и такое решение проваливалось. Впрочем, в период разложения общинного строя и с появлением мироеда (кулака) как нового типа личности в общине, не стыдившегося эксплуатировать труд и доверчивость своих товарищей, демократическая атмосфера сходов резко пошла на убыль.
Круг вопросов, которые выносились на обсуждение схода, можно очертить лишь условно. Они выражали в обязательном порядке социальную природу общинного строя, характер общины как землеустроительной, землевладельческой организации, как податной единицы, они, как правило, представляли интерес для всей общины или для большинства крестьянских дворов. Этим определялась явка и активность общинников на собрании. К числу наиболее распространенных и типичных «полномочий» схода относятся:
— Принятие решений о частичных либо полных (черных) переделах земли; подобные крупные мероприятия в общине проводились один раз по истечении определенного времени или во внеочередном порядке по требованию большинства домохозяйств, недовольных результатами предшествующего передела. В случае положительного решения назначали «делильщиков», уточняли порядок и организацию передела, хотя его «технология» в принципе давно и в деталях предписывались обычаями деревни. На сходах, рассматривавших подобные вопросы, требовалось присутствие всех домохозяев, всех общинников, претендующих на земельные участки под условием выплаты податей.
— Контроль за передвижением земельных участков между отдельными домохозяйствами; все операции с «мироплатимой землей» внутри общины совершались только с разрешения схода. Он давал согласие на обмен земельными наделами между домохозяйствами, на выделение наделов при разделе имущества, на соединение надела домохозяина с наделом приемыша, сироты и т.п. Сход давал согласие на переход земельного участка от умершего домохозяина к его наследнику (брату, сыну, старшему в доме). Глава семейства не мог свободно распоряжаться выделенными ему земельными участками: согласие мира требовалось при сдаче земли в аренду, предоставлении ее в заклад.
— Распоряжение общественным фондом общинной земли, выделение даровой земли вдовам и сиротам, бобылям, предоставление огородов нуждающимся семьям. Только с общественного приговора можно было сдать общинную землю в аренду или в залог под внешний заем. Сход принимал решения относительно режима использования лугов для сенокошения, выпасов, мест рыбной ловли, общественных лесов и т.п.
— Раскладка денежных и натуральных платежей и повинностей. О распределении податей среди домохозяйств в соответствии с количеством и качеством выделенных им участков «мироплатимой» земли выше уже говорилось. Что касается повинностей, то они были многочисленными и разнообразными. Сход определял очередность домохозяйств в несении таких повинностей, как караул табуна в дневное и ночное время, обязанность сторожить церковь или школу, но большинство повинностей было связано с участием в общем труде: ремонт дорог, починка изгородей, расчистка лесных участков, постройка мостов, плотин, мельниц и т.д. На сходе определялось время для общих работ и количество работников от каждого домохозяйства.
— Выбор должностных лиц общины — старосты, десятских, сельского писаря, вахтера — заведующего общественным хлебным «магазином», который представлял собой не что иное как хранилище зерна, из которого выдавались натуральные ссуды и вспомоществования впавшим в нужду общинникам. У вахтера было два-три помощника без жалования. Кроме того, сход выбирал стариков по одному из каждой сотни для обсуждения, кому сколько следует выдать хлеба, они должны были следить, «чтобы все было верно»2. В общине, судя по всему, существовало непростое делопроизводство, велись различные формы учета, заключались договоры купли-продажи, аренды, займа и др. Старосту и десятских выбирали на год из многочисленных семейств без жалования.
— Распоряжение общей собственностью общины, к которой относились здания, амбары и другие хозяйственные постройки, каменоломни и песчаные карьеры, мельницы и т.д. Сход определял условия пользования объектами общинной собственности общинниками, и, возможно, посторонними, принимал решения о найме рабочей силы со стороны (пастухов, сторожей и т.п.). В ведении схода находились вопросы строительства новых и ремонта старых общинных строений, поддержания в хорошем состоянии деревенской церкви и школы. Исходя из имущественных соображений, сход давал разрешение на открытие в деревне лавок, питейных заведений и прочего.
— Рассмотрение вопросов о разделе домовладений с учетом их податных обязательств. В некоторых губерниях сход мог запретить семейные разделы до уплаты податей. Считалось, что без особой нужды сход не должен вмешиваться в семейные дела, но он вынужден был это делать, если члены семейства при имущественных разделах и выделах вступали в конфликты и выносили свой спор на общественность. На сходах улаживались споры между членами крестьянского двора о наследовании усадьбы, движимого имущества.
— Рассмотрение жалоб членов домохозяйства на главу семейства (большака), если он злоупотребляет своими правами, заключает сделки в ущерб хозяйству (сдает, например, землю в аренду на невыгодных условиях), проматывает семейное имущество либо совершает аморальные действия. Если само семейство после смерти своего главы не может вследствие разногласий определить, кто унаследует его положение, то сход сам назначал большака в семье. То же самое могло произойти в случае, когда действующий домохозяин оказывался явно неспособным исправно платить подати и исполнять повинности перед миром. Мир глубоко вникал в проблемы упадочных, вырождающихся семейств; без его согласия никому нельзя было передавать усадьбу и усадебную землю, сход решал, что из имущества разоряющихся хозяйств можно продавать, а что нельзя.
— Контроль за исполнением податных обязательств — это, возможно, самая неприятная сторона деятельности общины, связанной круговой порукой и потому вынужденной пристально следить за плательщиком, принимать к нему меры с появлением первых признаков неплатежеспособности. На шее у мира всегда висели немалое число слабосильных стариков, солдатских родителей и жен, вдов и сирот, так что увеличивать количество иждивенцев община, естественно, не желала, особенно когда общинный коллективизм уже давал трещины. На сходе с неплательщиками говорили жестко. При наличии недоимки принимались меры: вслед за уговариванием шла продажа имущества. Вначале продавали хлеб и скот, затем отбирали землю и сдавали ее в аренду при условии, что за счет платежей погашалась задолженность. Не подлежали продаже единственная лошадь, женское имущество и бытовые вещи. Продажа имущества и отобрание земли, сдача ее в аренду осуществлялись только по приговору схода и под контролем общинных должностных лиц. Если мир все-таки снисходил к неплательщикам, попавшим в нужду вследствие болезни и других несчастных обстоятельств, то к тем, кто не платил по причине беспечности и загула, применялись, помимо продажи имущества и отобрания земли, другие наказания, вплоть до телесных.
— Сход был правомочен принимать оперативные хозяйственные решения, касающиеся всех членов общины. Устанавливались, например, некоторые агротехнические правила, обязательные для всех хозяйств, никто не мог отступать от общего севооборота, огораживать свои полосы или оставлять какие-либо сооружения, препятствующие осеннему выпасу скота. На сходах объявлялось общее время сбора лесных плодов, например, кедрового ореха в сибирских деревнях, время лова рыбы в озерах. Иногда устраивали общий лов с последующим разделом добытой рыбы между хозяйствами. На сходах, бывало, устанавливались экологические запреты — скажем, запрет купаться и сбрасывать сор в водоемы, из которых брали воду для питья и стряпни.
— Выносились на сход и вопросы морального характера, хотя они, как правило, возникали при рассмотрении хозяйственных дел и были частью решений, которые мир принимал в связи с землевладением и налогами. Доискиваясь до причин бесхозяйственности и неплатежеспособности общинника, мир часто приходил к выводу, что все дело здесь в беспечности, распутстве и пьянстве. Меры принимались достаточно строгие — от выставления на прилюдный позор до унизительных телесных наказаний розгами. Родители беспутных парней и гулящих девиц должны были выслушивать на сходе неприятные слова в свой адрес, а сами лица, позорящие честь деревни, могли быть подвергнуты порке. Однако если власти или кто-либо со стороны напрасно обвиняли общинника в неприглядных делах, то мир дружно вступался за «хорошего человека», старался не дать его в обиду и, если надо, шел ради этого на материальные расходы.
Оценивая этот примерный и нигде формально не зафиксированный круг полномочий сельского общинного схода, следует иметь в виду, что сходы в деревне были общие и «частные». Общие сходы характеризовались участием всех или почти всех домохозяйств деревни, и именно на них принимались решения о переделах земли, о передвижении земельных участков, происходила раскладка податей и повинностей, выбиралось «деревенское начальство». На «частные» сходы собиралась часть деревни, улица или несколько улиц либо несколько соседних семейств. Они в основном решали вопросы семейного права; такой сход в большей или меньшей степени выступал как деревенский суд. В пореформенное время созывался примерно три или четыре раза в год так называемый волостной сход, который официально участвовал в волостном управлении и формировании волостных властей. О нем осталась дурная слава, что, в общем, объясняется характером времени, когда общинный строй сдавал свои позиции, подвергался интенсивному разложению. Один из современников писал: «В состав волостного схода весьма часто входят лица, которым нисколько не дороги общественные интересы. Во главе этих лиц находятся обыкновенно мироеды, имеющие за собой толпу зависящих от них крикунов. Без водки не обходится ни один волостной сход. Чуть в решении схода есть заинтересованная сторона, она обязательно выставляет водку. То же можно сказать и о сельских сходах, но пьянство на них имеет меньшие размеры»3. Если волостные сходы, будучи пореформенным образованием, существовали недолго и вообще выпадали из русской традиции, то сходы сельские, общинные, имея за собой долгую историю, упорно пытались сохранить, несмотря на искушения времени, старые, непосредственно демократические институты и порядки.
Решения сельских общинных сходов назывались «мирскими приговорами», сформулированными во всеуслышанье на собрании с одновременной или последующей записью. «Мирской приговор есть, следовательно, приговор, постановленный на самом сходе крестьянами — домохозяевами, принадлежащими к составу общества»4. В зависимости от характера рассматриваемого вопроса приговор считался действительным, если на сходе присутствовали, в одних случаях, все домохозяева деревни, в других — не меньше половины, но иногда признавали достаточным явку одной трети и даже одной четвертой состава домохозяев. Во многих общинах еще в ХIХ веке сохранялся традиционный, идущий от времен народоправия порядок принятия решений со всеобщего согласия. «Община не имела никакой принудительной власти над своими членами... В древней общине не могло быть ни решений по большинству голосов, ни органов власти. Каждое мнение делалось обязательным при единогласном согласии с ним всех членов и каждое действие лица, не вызывающее протеста других, считалось законным»5. Для приговора о переделах земли необходимо, как уже говорилось, согласие всех домохозяев; «всячески стараются, чтобы решение вышло единогласным, если же есть два, три, десять упорствующих, то им против четырехсот человек ничего не сделать, и они по необходимости примыкают к большинству»6. Убеждать несогласных принималось множество людей со всех сторон, и как только они устают всем отвечать, перестают возражать и замолкают, то их молчание тут же принимается за знак согласия. «Покричат-покричат да и согласятся», — говорили о них. Но так можно было выйти из положения при небольшом числе несогласных. Когда же общество раскалывалось и обиженных было много, разгорались жаркие споры и дело скорее всего заканчивалось компромиссом. Позднее в некоторых общинах применялось голосование, решения на сходах принимались по большинству голосов, при этом мнение незначительного числа лиц, голосовавших против, попросту игнорировалось.
Сходы в качестве внутриобщинной организационной структуры, как мы видим, осуществляют функции, связанные с разрешением конфликтов и споров между домохозяйствами и отдельными крестьянами, поэтому теоретически проблема общинных сходов плавно переходит в проблему общинных судов. В сущности, общие и частные сходы в различных ситуациях могли действовать как суды, но нередко для осуществления определенных судебных задач сходы выбирали из числа уважаемых общинников, стариков особые «коллегии», которые должны были прежде всего примирить спорщиков, а если это не удавалось, то принять решение по существу спора. Одновременно в общине действовало несколько форм крестьянских судов, что давало возможность общинникам в случае несогласия с решением одного суда по их делу апеллировать к другому, более «высокому». Вообще говоря, организация суда в общине сильно различалась по губерниям и местностям. В некоторых случаях основные судебные функции брал на себя сход; весь мир по воскресным и праздничным дням разбирал спорные дела — земельные, податные, наследственные, о выделах и разделах, жалобы домочадцев на главу семейства и т.п. Семейные раздоры относились к «юрисдикции» соседского схода или, что то же самое, соседского суда. В южных губерниях общий сход назывался «громадой», а суд, который вершился на этом сходе, — «судом громады». «Этот последний суд, всегда ближайший к месту совершения противозаконного действия, распространяет свою юрисдикцию на дела, в которых громада, по увлечению страсти и по убеждению рассудка, видит особенно чувствительное оскорбление общественной нравственности и всякую проволочку признает неуместной»7. Громада выносит приговоры по делам о ссорах, драках, о неладах между супругами, прелюбодеянии, иногда — о воровстве. Е.И. Якушкин насчитывал восемь форм крестьянского суда, но на самом деле их было больше, причем они существенно отличались по составу и юрисдикции. Все они были неподзаконны и выносили приговоры на основе только общинных обычаев. Значительную роль в крестьянском судопроизводстве в пореформенное время играл сельский староста, который избирался сходом; он либо единолично (что случалось редко), либо в составе «коллегии» из числа авторитетных общинников принимал первичные меры по примирению сторон, делал все необходимое для прекращения спора. Если случилась драка на меже или перебранка между соседями, то дело ограничивалось обращением к старосте. Но более серьезные дела требовали коллегиального рассмотрения, выносились на суд стариков или суд старосты со стариками. В состав этого суда входили крестьяне домовитые, из тех, кто потрезвее и потолковее, они могли быть избранными на сходе либо приглашались старостой в каждом отдельном случае. Основная задача этого суда — помирить тяжущихся, принять приемлемое для них решение. В случае неудачи спор мог быть вынесен на обсуждение схода, а в пореформенное время — передан в волостной суд, где его рассматривали на основе крестьянских обычаев, но иногда и законов. Большая часть споров в суде стариков касалась семейных разделов, наследства и потрав. Обращение к такому суду считалось необходимым, потому что крестьянин не любил ходить в волость; «неужели, — полагал он, — из-за каждой малости в суде судиться». Разбор дела начинался с выяснения всех подробностей и обстоятельств спора, затем начиналась процедура примирения. Заканчивалась она при успешном исходе спора распитием вина за счет неправой стороны с участием истца, ответчика и всего состава суда. От суда стариков мало чем отличался суд старосты с выборными, который состоял только из избираемых на сходе лиц. Обычно выборными в пореформенное время называли общинников, избранных по одному человеку от десяти дворов для участия в волостном собрании, поэтому судебные функции внутри общины были для них как бы дополнительными. Они составляли суд в количестве 5–6 человек по выбору и приглашению старосты. Скорее по названию, чем по существу отличался от суда стариков и выборных суд старосты с добросовестными, образованный из лиц, специально избранных для решения дел о разделе наследства и некоторых других. В отдельных местностях добросовестные избирались по норме один человек от ста общинников. Были еще суд старосты и уполномоченных, суд старосты и понятых, мало чем отличавшиеся друг от друга, имевшие чисто примирительные функции; каких-либо решений по существу спора они принимать не могли. По способу образования от всех этих судов отличался суд старосты и посредников; кроме старосты, в нем участвовали по два посредника, приглашенных сторонами. Применяя, собственно, третейские процедуры, эти суды также ограничивались задачей примирения спорщиков. Для разбора маловажных дел в некоторых губерниях избирались так называемые судцы в количестве не менее трех в деревне. Несмотря на разные названия, соответствующие местным обычаям, деревенские суды типологически однообразны, различаются лишь тем, что в одних случаях «судьи» избираются миром, а в других — приглашаются старостой или сторонами; одни суды действуют на постоянной основе, другие — собираются для разрешения отдельного спора; одни суды могут рассматривать все дела, возникающие в деревенской практике, а другие — имеют узкую «юрисдикцию», ограниченную спорами о наследстве, разделе крестьянского двора; одни суды обладают функцией примирять споры и разрешать конфликты по существу, а другие — не должны заходить дальше примирения сторон. Каждая отдельная община, разумеется, не нуждалась в наличии всего набора судебных форм, указанных выше, но в ней было несколько судов различного типа, обеспечивающих крестьянину скорое, доступное, дешевое, в меру возможности справедливое и безобидное «правосудие». Впрочем, безобидным оно являлось не всегда. Общинник, не пожелавший примириться или недовольный решением малого суда, мог перенести рассмотрение своего дела в другой крестьянский суд либо на сход, а в пореформенное время — в волостной суд, который часто и выступал решающей инстанцией по крестьянским спорам.
Деревенские суды были для большинства общинников понятнее и ближе, чем государственные: здесь, казалось им, легче найти правду, получить справедливое удовлетворение своих претензий. Общинное судопроизводство основывалось на местных обычаях, в которых худо-бедно, но разбирался простой мужик, государственные суды руководствовались законами, совершенно непонятными крестьянину. Он горько и искренне недоумевал, когда, будучи по сельским понятиям правым и сознавая эту свою правоту, проигрывал дело по закону в волостном суде или у мирового судьи. Его отталкивали формализм, казенщина и бездушие судебных чиновников, чего не было и не могло быть в общинной среде. Деревенские судьи приступали к рассмотрению семейного, земельного или иного спора, имея о нем достаточно четкое представление не столько со слов сторон, сколько по личным наблюдениям, собственным впечатлениям, ибо на их глазах возникал и разгорался конфликт в семье или между соседями. Зная, как правило, всю «подноготную» спора, они не испытывали особой потребности в том, что в судах государственных называется «сбор и анализ доказательств»: «Когда дело известно всему миру, к чему доказательства? Мир тогда вступится за правого». Столь осведомленных судей трудно ввести в заблуждение, обмануть, перехитрить, обвести вокруг пальца, воспользовавшись простодушием соперника. Так что, если судьи не подкуплены, что, к сожалению, бывало в последние времена существования общины, можно было вполне рассчитывать на справедливый приговор. «Крестьяне очень дорожат сельским судом, несмотря на отсутствие в нем всякого легального авторитета»8. Преимущество общинных судов перед волостными выразилось в их эффективности; несмотря на отсутствие всякой поддержки со стороны государства и закона, отмечал И.Г. Оршанский, им удается до конца решать большинство крестьянских дел. С.В. Пахман утверждал, полагаясь на некоторые статические данные, что две трети дел, подлежащих рассмотрению в волостных судах, заканчивались примирением в общине.
Выше было сказано, что примирение сторон и разрешение дела по существу являлись двумя важнейшими функциями общинных судов, но в действительности они часто сливались. В любом случае сельские сходы и суды не считали для себя возможным отпустить спорщиков врагами. Примирение могло состояться в форме взаимного отказа сторон от своих претензий, после чего действительно в разрешении спора, по существу, не было надобности. Но чаще всего примирение в суде достигалось без отказа от претензий с чьей-либо стороны путем компромисса, мировой сделки. Это действительно сделка с точки зрения гражданского права. «Как сделка, — писал С.В. Пахман, — примирение составляет ту форму частного охранения прав, при посредстве которой стороны разрешают, по обоюдному согласию, спорное или сомнительное юридическое отношение, не прибегая к содействию суда. Но обыкновенно мировые сделки заключаются при посредстве самого суда, и даже большей частью по инициативе последнего. Становясь в такую связь с судебным разбирательством, мировая сделка как бы заменяет собой судебное решение, является его суррогатом, так что решение служит лишь формальной санкцией добровольного между сторонами соглашения»9. Большую часть своего времени судьи затрачивают на увещевания, уговаривание сторон с тем, чтобы склонить их к прекращению тяжбы и разойтись с миром. Если тяжущиеся сильно распалялись во взаимных обвинениях и попреках, судьи прекращают судоговорение, откладывают дело на некий срок, чтобы дать спорщикам время успокоиться, одуматься, прийти в себя. Со временем все образуется, считали крестьяне, спор потеряет остроту и сам собой прекратится. Этот народный прием улаживания конфликтов является очень древним по своему происхождению и успешно применялся даже в делах кровной мести. Практически все категории крестьянских дел гражданско-правового характера могли завершиться примирением в форме мировой сделки.
Процессуальная сторона общинного судопроизводства была сравнительно простой. Прежде всего предполагалось, что обе стороны в процессе должны быть активными, охотно давать пояснения, признавать очевидные, хотя бы и невыгодные для исхода дела, неприятные для них факты. Искренность поведения крестьянина в суде оценивалась высоко, а упрямство, наглое запирательство, сокрытие нужных для правильного судебного решения сведений и фактов, наоборот, резко порицались. Общинное судопроизводство, вообще говоря, зиждилось на вере и доверии, истец, не имевший ни одного доказательства, подтверждающего его требование, мог все же рассчитывать на решение в свою пользу, если сам ответчик это требование признал. Суд при этом отмечал: «Ответчик сознался, что он действительно поступил с истцом против совести». Во многих случаях деревенский суд оказался бы беспомощным, если бы рядом с ответчиком стоял хитроумный защитник, внушающий ему — «не сознавайся!», «не доказано — не виноват!». Вот почему представительство интересов сторон в общинном судебном процессе, как правило, не допускалось. Материал для обоснования приговора должен быть получен из первых рук, общинный суд предпочитал иметь дело с самим ответчиком, разговаривать именно с ним, а не с его представителем. В государственном суде в интересах ответчика речи произносит в основном профессионал — адвокат, «дорогой друг» всех ответчиков и обвиняемых. Как учит официальная юриспруденция, «золотое правило ответчика в гражданском процессе — уменье молчать», пусть за него все скажет адвокат: так будет лучше! Наблюдая плоды адвокатской деятельности в волостном суде, вследствие которой правый уходил из суда обвиненным, а виноватый — оправданным, русские крестьяне в большинстве своем выработали стойкое непринятие фигуры адвоката, которого они нередко называли брехунцом. Возможно, что и по этой причине представительство сторон не вошло в процессуальный обиход судов общины. Вообще, деревенские судьи стремились основывать свои решения на фактах, которые ответчик сам бесхитростно признавал, в целом соглашаясь с вынесенным не в его пользу приговором. Когда, получив справедливый приговор, он уходил из суда злой и недовольный, значит, правда не дошла до его сознания; в этом случае судьи ощущали некоторое неудобство, полагая, что в деле не поставлена последняя точка, не достигнута конечная цель судопроизводства. У государственных судов столь тонких проблем этико-правового характера, наверное, никогда и не было.
В общинном процессе участвовали свидетели, приглашаемые в суд по инициативе сторон. Ценность показаний определяется достоинством человека и его репутацией в общине. На веру берутся слова, сказанные в суде домохозяином, степенным главой семейства, образцовым работником или плательщиком податей. С другой стороны, судьи знают, кто способен солгать ради материальной выгоды или красного словца. Оценки были субъективными, но ошибались редко, потому что все в общине друга знали достаточно долго и хорошо. Затруднения возникали, когда свидетели давали разноречивые показания; в этом случае судьи обращались к таким архаическим, но весьма уместным в религиозном сообществе институтам как судебная присяга, клятва, божба. Последняя была весьма распространена в русских общинах и дожила, почти не меняясь, до ХХ века. Божба допускается с согласия сторон при наличии противоречивых показаний или невозможности проверить показания сторон или свидетелей. В запутанных делах, при отсутствии доказательств судьи предлагали сторонам «принять дело на совесть»; согласие, во-первых, открывало путь к применению божбы в судебном процессе и, во-вторых, придавало божбе доказательственную силу («кто побожится, тот и прав»). Она имеет некоторый сакральный характер, являясь пережитком древнего «божьего суда», ордалий; «когда человек божится, верят не ему, а Богу», — говорили судьи, намекая на то, что устами человека, приносящего клятву, говорит сам Бог. Вместе с тем этот способ получения доказательств в суде вызывал много скептических замечаний, ибо, считали общинники, Бог тоже может поручиться не за каждого человека. В качестве доказательства божба допускается только от хорошего человека, а в конечном счете это решают судьи, «они знают, кому можно на божбу поверить, кому нет». С учетом сказанного становится понятной необходимость еще одного незыблемого процессуального правила — личного участия сторон в суде. Если ответчик или истец не являлись в суд по болезни, дело можно было откладывать столько раз, сколько угодно и на любой срок. При неявке одной из сторон по неизвестной судьям причине могло быть принято решение о приводе ответчика или истца, а при злостном уклонении принимались самые серьезные меры вплоть до телесных наказаний. Но для этого требовалось решение или согласие схода.
В основном деревенские суды рассматривали земельные, семейные, наследственные и иные споры имущественного характера, иначе говоря, гражданско-правовые дела, по которым они достаточно хорошо, по отзывам современников, сотрудничали с волостным и другими государственными судами. Традиционно общинное судопроизводство вершилось и в отношении определенного круга уголовных дел, из которого со времен первых судебников были исключены дела по тяжким преступлениям и преступлениям против веры и Церкви, отнесенным к церковной юрисдикции. Преступления, с которыми разбиралась сама община, нельзя назвать малозначительными. Для нее, во всяком случае, они были важны: кража, побои и увечья во время ссор, драк, мошенничество, поджог стогов сена, истязание жены, детей и т.п. Однако в пореформенное время уголовно-правовая активность общинных судов не получила столь значительной поддержки со стороны государства, как гражданско-правовая. Некоторое время в соответствии с Общим положением о крестьянах (1861 г.) допускалось в русских губерниях применение волостными судами крестьянских уголовно-правовых обычаев, однако эта практика после вступления в силу Закона от 12 июня 1889 г. прекратилась. Тем самым деятельность общинных судов по рассмотрению уголовных дел была поставлена вне закона, утратила легальный характер. Хотя по инерции и привычке рассмотрение уголовных дел в общине продолжалось, соответствующая практика постепенно сокращалась и в конце концов сошла на нет. Поскольку приговоры общинных судов по уголовным делам волостными и иными судами не признавались, обвиняемые и потерпевшие резонно считали судоговорение в крестьянском суде пустой тратой времени.
Тем не менее у общины был многовековой опыт борьбы с преступлениями, которые время от времени возмущали размеренный крестьянский быт. Собирателям обычаев русской деревни удалось по записям XIX века воссоздать облик крестьянского уголовного права, удерживающего некоторые архаические черты и в то же время построенного на принципах, отвечающих развитому взгляду на право и юриспруденцию. Первым из них является принцип, требующий при наказании исходить из личности преступника. Общинный суд судит и осуждает не преступление, а человека, его совершившего: тут опять-таки главное не засудить хорошего человека. Оценка обвиняемого общественным мнением деревни и самими судьями играет при вынесении приговора более решающую роль, чем тяжесть преступления; «народ понимает уголовное дело как суждение о личности обвиняемого вообще, чем об отдельном противозаконном ее деянии (как это было и в древнейшем римском праве)»10. С точки зрения общинников, личность обвиняемого, его репутация в общине, его оценка как домохозяина, соседа, плательщика податей, его нравственные качества имеют самое непосредственное отношение к рассматриваемому делу. Суды общины в целом знакомы с презумпцией невиновности, но она действует весьма своеобразно — в полной мере применяется к хорошим людям и почти не распространяется на лиц с дурной репутацией. Тщательность собирания доказательств в связи с уголовными обвинениями была почти такой же, как и по гражданским делам, то есть если дело известно миру, то особых доказательств не требовалось. Обвиняемый в воровстве осуждался не потому, что было много или мало улик против него (а может быть, и совсем не было), а потому что, как многие знают, он нечист на руку и в прошлом не раз попадался на воровстве. Хороший человек с безукоризненной репутацией скорее всего будет оправдан, даже если против него кто-либо даст изобличающие показания. Получается, что невиновность и виновность предполагаются судьями заранее, но такой подход оправдывался в случаях, когда суд имел дело с очень уважаемыми либо с очень дурными людьми — категориями, в которые средние общинники обычно не входили.
Когда два почтенных селянина вставали перед судом — один в качестве обвиняемого, а другой в качестве потерпевшего, судьи прежде всего пытались примирить стороны, найти для этого подходящие основания. Потерпевшего всячески склоняли простить обвиняемого, если тот во всем сознался и признал свою вину. Прощение могло быть безусловным или содержать какие-либо условия имущественного, а также личного характера, например, загладить вред, извиниться на сходе. «Прощеное дело» тут же прекращалось, а само прощение воспринималось с горячим одобрением, судьи хвалили стороны и радовались, что все сделано «по-хорошему», по-христиански. Примирение сторон в делах по обвинению в воровстве, нанесении побоев, мошенничестве часто принимало форму мировой сделки, которая широко практиковалась при рассмотрении гражданско-правовых споров. Мировая сделка между вором и потерпевшим, позволяющая преступнику откупиться от строгого наказания, выглядит довольно странно, если не принять во внимание, что община так и не поднялась до понятия «дело публичного обвинения». Преступные акты против отдельных общинников она не принимала на свой счет, эти акты воспринимались как частная обида и дело частного преследования. В таких случаях мир обязан был дать скорый и правый суд, чтобы защитить обиженного, но собственной заинтересованности в преследовании преступника он не проявлял. Сам потерпевший должен инициировать рассмотрение конфликта в суде, никто другой этого делать не мог. Данное обстоятельство еще раз доказывает, что крестьянин в русской общине не был существом безликим, полностью слитым с коллективом, что в сфере обычно-правовых отношений внутри общины он выступал субъектом частных прав, носителем вполне автономных имущественных и личных интересов.
Отсутствие в общинном правосудии четко проводимой карательной линии объясняет тот факт, что крестьяне зачастую оказывались не способными усвоить многие уголовно-правовые понятия, которыми руководствовались государственная судебная система и уголовное законодательство. Это касается прежде всего понятия преступления. В народном правосознании оно существенно сближалось с обыкновенным проступком и воспринималось как следствие определенного, случившегося по воле Бога стечения обстоятельств. На самого преступника крестьяне смотрели как на первую жертву его дурного поступка, он уже пострадал, наказал себя тем, что переступил через присущий ему образ Божий и внутреннее человеческое достоинство. Это — потерявший себя человек, жалкий, часто озлобленный и толком не понимающий, что с ним происходит. Для цивилизованного государства дурной человеческий поступок, определяемый в кодексе как преступление, — это повод для кары, подавления, всяческого измывательства над преступником на вполне законных и рационально оправданных основаниях. Для общинников преступник — это такое же Божье создание, как и все, но он оступившийся, несчастный человек, в отношении которого должно быть проявлено сострадание и который вправе рассчитывать на помощь ближних. Обычно-правовое сознание крестьян исходило из того, что «общество должно и вправе ставить преступника в такое положение, чтобы сделать его безвредным и при этом не столько карать, сколько исправлять и наставлять»11. Стало быть, преступление опасно не своей субъективной стороной, ибо любой умысел есть не более чем помутнение разума или заблуждение не вполне опытной души, а стороной объективной, наличием вреда, причиненного потерпевшему лицу. На устранение и возмещение вреда в первую очередь направлены усилия общинного суда по так называемым уголовным делам. Вот почему они часто заканчивались тем же, что и дела гражданские, — материальным, денежным вознаграждением потерпевшего, не имели при этом никаких иных юридических последствий. В тех же случаях, когда применялись санкции нематериального характера, они сводились в основном к поркам и позорящим действиям. «Виновные в краже, — свидетельствует один из источников, — подвергаются иногда и осрамительному наказанию: похищенную вещь навязывают виновному и водят его с барабанным боем. Укравшего муку раз впрягли в сани и заставили отвезти муку крестьянину, у которого она была похищена»12. Поскольку преступление есть главным образом вред, то крестьянскому правосознанию оказались далекими такие понятия, как покушение на преступление, формы вины, смягчающие и отягчающие вину обстоятельства и т.п.
Система наказаний за преступления, рассматриваемые в общинных судах, довольно неопределенна, не четко отграничена от имущественных санкций, применяемых по гражданско-правовым делам. Мировые сделки в любом случае включали в себя известные выплаты, возмещения, восстановление за счет виновного разрушенных строений и т.п. Общинные судьи, впрочем, понимали, что имущественные санкции за преступление одного человека тяжким бременем ложились на его ни в чем не повинное семейство, жену, детей, престарелых родителей, и потому в уголовном судопроизводстве применяли эти санкции весьма осторожно. Полагая по здравому смыслу, что виновный должен лично претерпевать неприятные последствия, связанные с любым уголовным наказанием, общинные суды за неимением тюрем, каторги, мест ссылок и высылок обращались, и довольно широко, к видам телесного наказания. Порка в общине была не только мерой наказания, но и, можно сказать, средством воспитания, способом превентивного воздействия на лиц, способных совершить проступки и преступления. Пороли не только пьяниц и развратников, но и плохих, неисправных домохозяев, неплательщиков податей, пороли взрослых детей за непочтительное отношение к престарелым родителям и, конечно, преступников — воров, мошенников, зачинщиков и участников кровопролитных драк. Почти во всех случаях для телесных наказаний требовалось решение сходов и некоторых (не всех) судов. Но иногда расправа в виде битья розгами вершилась без всякого суда по решению организаторов общественных работ. Так, при мирской городьбе каждый домохозяин головой отвечал за свой участок изгороди, который помечался особыми клеймами; если работа была «никудышняя», то виновного приводили к месту плохой городьбы и наказывали розгами от пяти до двадцати ударов. Интересно, что однажды в пореформенное время в верхах появилась идея законодательным путем запретить телесные наказания в общинах, но большинство опрошенных по этому поводу крестьян и крестьянских сообществ высказались за их сохранение, поскольку считали, что они необходимы в крестьянском быту. Было замечено, однако, что отношение самих крестьян к телесным наказаниям и масштабы соответствующей практики зависели от материального благосостояния людей, степени вовлеченности их в рыночные отношения. В благополучных губерниях телесные наказания практически не применялись, зажиточные крестьяне просто не позволяли себя сечь, розги, считали они, унижали их достоинство.
Злополучная практика телесных наказаний в русской общине вызывала ужас и отвращение у образованной части русского общества, которая с высот просвещения брезгливо взирала на темную, забитую крестьянскую массу, позволяющую подвергать себя столь дикому унижению. В этом было много лицемерия и показной гуманности, неумения понимать народ и войти в его положение, то есть того, что впоследствии сыграло роковую роль в историческом расхождении русской интеллигенции и русского народа. Западные представления о России как «варварской стране» не в последнюю очередь связывались с «кнутобойством», «битьем батогами», «сечением розгами» и т.п. Но в таком случае следует сказать, что в истории человечества розги, битье и телесные наказания являются своего рода «культурными универсалиями», существовавшими не только в России, и не в ней прежде всего; этот «вид варварства» не обошел ни одну страну Запада и Востока. Специальные разыскания из «истории розги» показывают яркую картину «вселенского сечения», процветавшего повсеместно, а нынешние западные культуры некогда были продвинутыми в этом отношении дальше всех: секли везде — в крестьянских общинах, в городских цехах и гильдиях, семье, школах, монастырях, в судах, на площадях перед ратушей, на рынках, даже в университетах — «очагах просвещения» раннесредневековой Европы. Дело в том, что битье и телесные наказания — это обыкновения, входившие в практику всех традиционных обществ, включавших в себя простые, лишенные условностей структуры. С упадком традиционализма и возвышением духа буржуазности многие такие структуры, в том числе и те, которые связаны с битьем и телесными наказаниями, постепенно исчезали с различными темпами в отдельных странах. Нет оснований утверждать, что в России этот процесс намного отставал от соответствующих трансформаций западной культуры: во всяком случае, при Петре I и Екатерине II официальное отношение к телесным наказаниям и пыткам становилось все более негативным, хотя практика продолжалась, поскольку традиционалистский потенциал российских порядков был еще очень велик. Телесные наказания в русской общине «задержались» дольше, чем в других секторах общества, но в ХIХ веке даже в крестьянской среде они воспринимались как устаревшие. И.Г. Оршанский писал в этой связи: «Было бы крайне несправедливо обвинять огулом наше крестьянство в варварской привязанности к розге и неспособности понимать темные стороны этого вида наказания»13. В местностях с бедным крестьянским населением порка в качестве меры наказания существовала достаточно долго, но и здесь в пореформенное время общее отношение к ней изменилось. Проведенные в то время опросы крестьян показали почти повсеместную неодобрительную оценку практики телесных наказаний: «розги бесполезны, их надо уничтожить», «худого человека не исправишь ими, а хорошего испортишь», «штраф — наказание более полезное, чем розги» и т.п. Но вследствие вопиющей бедности и малого количества денег, обращавшихся в крестьянском быту, переход к системе штрафных наказаний был практически невозможен.
На народном правосудии, которое вершилось в русской общине, было еще одно небольшое пятно — самосуды, бессудные расправы. К чести русского крестьянства надо сказать, что такие явления всегда, даже во времена Киевской Руси и феодальной раздробленности, были редкими, а в ХIХ столетии практически исчезли. При той необременительной, неформальной судебной организации, которой располагала община, надобности в самосуде, собственно, и не было: любые свои претензии и обиды крестьянин мог вынести на рассмотрение того или иного общинного суда без затруднений и проволочек. И все же исследователи русского обычного права зафиксировали случаи спонтанной расправы крестьян с конокрадами, похитителями крупного рогатого скота. Можно себе представить, что подобные расправы являлись результатом вспышки коллективных эмоций, взрыва страстей и негодования, которые охватывали людей, возмущенных безмерно подлым преступлением, наглым поведением преступника, оказывающего сопротивление преследователям. Самосуд учиняли над чужаками, совершившими убийство или насилие в деревне, однако конокрад для деревенских жителей был хуже, чем сам дьявол. Вообще, крестьяне относились к кражам очень чувствительно, считали, что это самое тяжкое преступление, какое можно себе представить. Именно поэтому деревенское правосудие обычно строго обращалось с ворами. Если разбойные люди или цыгане уводили из деревни лошадей, это означало «убийство» всего домохозяйства, и может быть, не одного. В таком горе крестьяне могли потерять голову от возмущения, гнева, обиды и, настигнув убегающих преступников, прикончить их без излишних разбирательств. Кроме того, они хорошо знали, что виновные в конокрадстве и скотокрадстве не подлежали юрисдикции общинных судов, а передавать их государственному волостному суду не было особого резона; там с ними обращались слишком мягко. Вообще говоря, одна из причин, по которой народ прибегал к методам прямой расправы над преступниками, например, линчевания в Америке (суды Линча по своим масштабам значительно превосходили самосуды у русских крестьян), — это вялость официального правосудия, неверие людей в способность государственного суда серьезно покарать преступника. Кроме того, народный взгляд на общественную опасность отдельных преступлений мог резко отличаться от соответствующих представлений государственных судей. Для последних, скажем, конокрадство есть заурядное преступление, за которое с учетом смягчающих обстоятельств можно назначить легкое наказание, но с точки зрения крестьянина — это из ряда вон выходящее злодеяние, которое следует карать исключительно сурово и без всякого снисхождения. Народное самосознание чрезвычайно чувствительно к любому ослаблению карательной функции суда. Русские люди, как заметил Ф.М. Достоевский, всегда отличались замечательной способностью сочувствовать преступнику как человеку оступившемуся, впавшему в грех и несчастье, они всегда были склонны сострадать ему, жалеть его, но никогда народ не оправдывал преступника и преступление. Народное милосердие, каким бы широким оно ни было, останавливалось перед Божьим законом, согласно которому преступление должно быть наказано по правде Божьей, по справедливости. Обычное уголовное право полностью находится в сфере нравственности: «С точки зрения юриста-криминалиста многое нравственное может быть преступным и не все, что преступно, должно быть безнравственным; с точки же зрения обычно-правовых понятий народа все преступное обязательно безнравственно, а все, что нравственно, не может быть преступно»14. Разбойник есть разбойник, и хотя в некоторых фольклорных произведениях он изображался удалым молодцом, парнем, вызывающим симпатии, все равно в конце концов его постигало заслуженное наказание. Душегубство и разбой нельзя оправдывать, это великий грех. Тонкие нравственные нюансы в отношении русского народа к преступнику, подмеченные великим писателем, оказывались полностью недоступными для правосознания многих поколений судей, особенно во времена либеральных поветрий в области правосудия, штампующего подзаконные приговоры. У судей всякая снисходительность к преступнику, требуемая принципом гуманизма, почти всегда оборачивается оправданием или полуоправданием (условным осуждением, досрочным освобождением из тюрьмы и т.д.), но отмытый правосудием злодей уже не может вызывать сострадания, не нуждается в милосердии людей. Излишне мягкое, расслабленное, размагниченное правосудие не только не затрагивает никаких струн в народном правосознании, но напротив, вызывает раздражение у людей, никому не прощающих потворства злу и беззаконию. В ответ на слабое либо коррумпированное правосудие в народе могут возникать движения, полностью незаконные и никем не санкционированные, продиктованные отчаянным стремлением людей поговорить с преступником по-настоящему, без представителей властей, надуманных процессуальных условностей и пронырливых адвокатов. Все эти саморасправы и линчевания, возрождение кровной мести и частного преследования обидчика можно рассматривать как своего рода «бунт против государства», протест против его неспособности обеспечить личную и общественную безопасность. У всех этих явлений могут быть разные причины и поводы, но социально-психологическая основа одна — неверие в силу и разум государства, его правосудия. Подобные «кризисы доверия» нередко случались в прошлом; русские общинники, устраивавшие иногда жестокий самосуд над конокрадом, делали это в полном сознании того, что за самоуправство придется отвечать, но приобретения и утраты, достижения и риски были заранее просчитаны, люди все же решались на это опасное дело. Психология отчаяния, возникающая из осознания беззащитности человеческого бытия, разочарования в системе государственных институтов, гарантирующих безопасность, вызывает атавизм древней самопомощи, когда объединенные несчастьем люди образуют яростную толпу, которая на свой страх и риск вершит суд и расправу над преступником. Пока будет слабое государство и действующая вхолостую либо, еще хуже, потворствующая преступнику машина лжегуманного правосудия, до тех пор опасность жестоких саморасправ не может быть исключена из жизни современного общества.Источник: http://www.ni-journal.ru/archive/14928136/n_4_2009/c31bb3f2/02b7820f/ |
| Категория: обычаи | Добавил: igrek (13.11.2011)
|
| Просмотров: 9145
|
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ] |
Поддержать автора
через Яндекс-деньги
через Visa и MasterCard
|