Уже в советское время из какого бы города ни приезжали в Москву и Ленинград гости, непременно заглядывали они в Елисеевские гастрономы, что стояли незыблемо на улице Горького и на Невском проспекте. Ибо это были эталоны качества, образцы вкуса. Сегодня уж и власть дважды сменилась, а эталоны стоят себе. История елисеевского дома началась с одного застолья у графа Шереметьева.
Пиры в его имении под Ярославлем шли что ни день, уж не знал граф, чем и удивить гостей. Но однажды к столу подали свежую землянику, да такую крупную, что гости просто обомлели, стали нахваливать хозяина, расспрашивать. Шереметьев приказал позвать садовника. Им оказался Петр Елисеев.
— Удивил, брат, проси, чего хочешь! — был щедр граф.
Что может попросить у барина крепостной? Вольную. Человек слова — Шереметьев — вольную дал.
И вот к лету того же года пришел в Петербург ярославский мужичок и стал торговать с лотка. Видать, не только был земляничных дел мастер. Вскоре у Полицейского моста поставил лавку, назвав «Елисеевской». А в 1818 году он уже имел и магазин, и склады прямо в здании Петербургской таможни.
Петр Елисеев ведал, чем прибыльнее торговать на Руси. Вином — ибо «питие есть веселие Руси». С его приходом в винную торговлю жить стало намного веселее. Партии вин везлись из-за границы. В 1825 г. Петр Елисеев скончался, но так умело поставил он дело, что наследникам ничего не оставалось, как добавлять нули к капиталу. Особо тут преуспел брат Григорий. Вскоре был учрежден торговый дом «Братья Елисеевы» с капиталом 8 млн. рублей, суммой грандиозной по тем временам.
По всей России строились винные подвалы Елисеевых для хранения «божественного нектара». Только в Петербурге (Биржевая линия, 12/14) подвалы занимали 5 квадратных километров. Аппетит, как известно, приходит во время еды. В России пошла мода на вино «Мадейра», и Елисеевы тут же купили обширные склады на острове Мадейра. Потом в сферу их интересов попал французский город Бордо, потому что мода изменчива, и Россия с «Мадейры» перешла на «Бордо».
Чтобы не тратиться на перевозки, попутно основали свой флот — три быстроходных корабля (ибо, когда у русского человека «трубы горят», нужна особая скорость). О размахе деятельности торгового дома Елисеевых говорит такой факт: с 1858 по 1877 годы Елисеевы скупали весь урожай винограда в главных винодельческих областях Европы. Знай наших! Наконец, отечество заметило своих пророков и расщедрилось: за «долголетнюю полезную торговлю» наградило Елисеевых правом изображать на своих товарах Государственный герб, что было равносильно званию «Поставщик Двора Его Императорского Величества». К тому времени «поставщик» только одних налогов платил в казну 11 миллионов.
Это было время, когда главенство в доме Елисеевых перешло к Григорию Григорьевичу, внуку первого Елисеева. Но богатство красят не только нули, но и легенды, а их вокруг братьев Елисеевых было немало.
На главной московской улице Тверской угол Козицкого переулка статс-секретарь Екатерины ІІ для своей жены Е.И. Козицкой выстроил особняк, один из лучших в Москве. После смерти Козицкой дом перешел к ее родственнице и зажил совершенно удивительной жизнью. Даже в стихах дом и его хозяйка воспеты были:
«Среди рассеянной Москвы,
При толпах виста и бостона,
При бальном лепете молвы Ты любишь игры Аполлона,
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений…»
Красиво, и стиль знакомый?.. Да, это Пушкин о Зинаиде Волконской, которая магнетически притягивала в свой салон вдохновенных служителей муз. Здесь внимали А. Мицкевичу. От ступеней этого дома родные и близкие проводили Марию Волконскую, бросившуюся за мужем-декабристом в Сибирь.
Когда же З. Волконская перебралась в Италию, ее особняк, более похожий на дворец, обрел новую хозяйку. Некая старая графиня, точная копия легендарной героини «Пиковой дамы», осела здесь с мечтою обрести покой. Но, похоже, покой ей только снился. Во дворце вслед за ней поселилось привидение. Ужас обуял слуг. Ночами в белом саване бродило привидение по этажам и ухало голосом старого филина. Прохожие, ночной порой пробегавшие по Тверской, тоже слышали звучащий откуда-то из-под крыши проклятого дома тоскливый вой и, крестясь, перебегали на другую сторону улицы, чтобы нечистая не попутала.
Полиция только руками разводила — «от бесу нету спасу». Пока не свершилось чудо: прижимистая графиня открыла ридикюль и извлекла пять рублей, помахав перед носом квартального. Купюра вмиг исчезла, а в ближайшую ночь появились у проклятого дома полицейские и пожарные, окружившие его плотным кольцом. И, конечно, на чердаке задержали шайку разбойников, которые изобрели привидение, чтобы освободить дом для своих нужд. Тут же была найдена и простыня, в которой главарь шайки изображал «белую даму». И хотя «призраки» были отменно выпороты, пиковая дама жить в меченом доме не захотела, и у него появился новый хозяин — Григорий Елисеев.
С тех пор тут стали твориться вещи совсем уж странные. Привезенный заграничный архитектор зашил дом тесом, что было для Москвы в новинку. На Тверской встал гигантский деревянный ящик, настолько плотный, что и щелочки не осталось. Сие тут же породило зуд любопытства. Находились смельчаки, которые, несмотря на охрану с собаками, проникали внутрь и вместо ясности вносили в умы москвичей только смуту: — Там индийская пагода возводится… Да нет, мавританский замок… И никакой не замок, а языческий храм Бахуса…
Самое забавное, что каждый из них был прав, в чем вскоре все убедились, когда в одну ночь леса были сняты.В тот день на Тверской засияли тысячами огней огромные зеркальные витрины. А за стеклами, как описывает очевидец В. Гиляровский: «…как груда ядер, высится пирамида кокосовых орехов, с голову ребенка каждый; необъятными, пудовыми кистями висят тропические бананы, а над всем этим блещут электрические звезды на батареях бутылок дорогих вин, сверкают и переливаются в глубоких зеркалах, вершины которых теряются в туманной высоте…».
В зале гостей встречал Григорий Елисеев с «Владимиром» на шее и французским орденом «Почетного легиона» в петлице (не забыла Франция, кто весь ее урожай винограда превращал в золото).
Внутри магазина все поражало. Нижний этаж салона Волконской Елисеев слил с бельэтажем, создав простор елисеевским винам. Все потолки и стены покрывала лепнина в восточном стиле. На столах в окружении галантинов и причудливых желе подрагивали красные омары. Лангусты прятались в застывших соусах, взбитых, как облака. Вестфальские окорока, с откинутой плащом кожей, румянились розоватым салом. Жирные остендские устрицы, фигурно выложенные на слое снега, казалось, дышали. Там и тут янтарились осетровые
Но вот, шум и предвкушение желудочной неги покрыл архиерейский бас:
— Многолетие дому сему! Здравие и благополучие!
И хрусталь в люстрах зазвенел на манер тонких колокольцев…
Тонок был в торговом деле Елисеев. Словно маг, знал массу хитростей и уловок. Знал, что богатый человек покупать яства не пошлет штыря-подручного, сам приедет, пощупает, выберет. Значит, надо где-то кареты и коляски ставить. Учел Елисеев, что корзину или пакет дама в шиншиллах или кавалер в бобрах к запряжке не понесут. Значит, нужны швейцары с громовым голосом, чтобы кучеров звать.
Но главный секрет, которым владел Елисеев, состоял в том, что покупатели знали продавцов по имени-отчеству, ибо продавцы были почтенны, в возрасте.
— Иван Федорович, чем полакомите?
По возрасту — ровня покупателю. Не нынешние длинноногие девочки-пофигистки, занятые своим маникюром, а равный с равным. Всех помнил Иван Федорович, знал, кому подложить нежной, как сливочное масло, лососины, а кому омара, чудищем краснеющего у окна. Не на ножки должен заглядываться покупатель, а пускать слюну по другому поводу — от аппетитной еды — хозяину это выгодней.
И росла елисеевская прибыль. В подвалах уж места не хватало для товаров, а в банковских сейфах — для денежных поступлений. Пришлось такой же «храм Бахуса» в Петербурге возводить на Невском. Потом в Киеве объявился елисеевский управляющий и начал в каждый чиновничий карман нечто шуршащее совать «для знакомства». В Киеве это всегда любили, и карманы мастерили преогромные.
И, наконец, родилась простая и разумная идея: а не покрыть ли сетью елисеевских отменных магазинов города Америки, от Нью-Йорка до Филадельфии. Тем более, что прибывшие оттуда гонцы донесли: по ту сторону океана карманы «для знакомства» поменьше, чем на Невском или Хрещатике. Да тут негаданная беда заглянула в окна елисеевского торгового дома.
22 октября 1913 года правление Торгового товарищества «Братья Елисеевы» праздновало столетие торговой деятельности. Вечером в дом Дворянского собрания на юбилейный съезд съехались и сошлись более трех с половиной тысяч гостей. Юбиляр, «стройный блондин в безупречном фраке» Григорий Григорьевич Елисеев, обратился к присутствовавшим с речью: «На меня выпал счастливый жребий преступить столетие торговой деятельности рода Елисеевых, и я, прежде всего, с особой радостью должен обратить внимание на то, что отличительной чертой представителей этого рода была беззаветная преданность православной вере, русскому царю и своей родине...». А год спустя фирмы не стало.
Наступил 1914 год. Все было хорошо. Получено дворянское звание. Подрастали 5 сыновей. Фирма процветала. Григорию Григорьевичу уже за 50 лет, но он полон сил.
И надо же так случиться, что, будучи женатым, Елисеев влюбился в жену петербургского ювелира. Влюбился до невозможности. Пришел просить у жены согласия на развод, предлагая любые отступные деньги. Жена Мария Андреевна Дурдина была родом из состоятельной семьи владельца пивоваренных заводов и, видимо, очень любила своего мужа. И вот столкнулись два несгибаемых характера. Жена отказала наотрез: - Я свою любовь не продаю!
Пригрозила покончить с собой, что и сделала. Бросилась в Неву, ее спасли. Перерезала вены, опять спасли. И все же в конце концов повесилась на полотенцах.
В народе говорили, что она повесилась на собственной косе и виною тому было известие о том, что Григорий Елисеев вот уже полгода тайно сожительствовал с Верой Федоровной Васильевой, замужней молодой (на двадцать лет моложе Елисеева) дамой. А спустя три недели слух подтвердился, причем самым ужасным для семьи образом: 26 октября, меньше чем через месяц после похорон Марии Андреевны, Григорий Григорьевич обвенчался с только что получившей развод Верой Федоровной.
Это был даже не скандал. Это был взрыв. Дети моментально отказались от отца, покинули отчий дом и прервали с ним всякие отношения. Все, кроме младшей, четырнадцатилетней дочки Марии. Последнюю отец просто держал взаперти, а гулять выпускал только с солидной охраной, опасаясь того, что либо Маша сама от него убежит, либо ее выкрадут братья. Так оно и получилось.
В начале 1915 года братья разработали хитроумный план по похищению сестры из плена. В соответствии с ним, когда Маша с охранниками возвращалась в экипаже из гимназии домой, на них налетел неосторожный лихач. Охрана выскочила из экипажа для того, чтобы разобраться с виновником аварии. Пока шла разборка, из дверей дома напротив выбежали три молодца, подхватили под руки юную Марию Григорьевну и, занеся ее в дом, плотно закрыли за собой дверь. Когда на место происшествия явилась полиция, Маша через окно в присутствии предусмотрительно припасенного на этот случай адвоката заявила представителям власти: «Я сама убежала. Из-за мамы».
Спустя пару месяцев Григорий Григорьевич окончательно бросил фирму и уехал с молодой женой во Францию, откуда уже больше не возвращался вплоть до своей смерти в 1949 году.
Ни один из его сыновей так и не пошел по стопам отца.
Старший, Григорий Григорьевич, стал хирургом. После революции он не покинул Россию, за что и поплатился жизнью: после истории с убийством Кирова его вместе с братом Петром Григорьевичем, также оставшимся в России, в 1934 году сослали в Уфу, где в декабре 1937-го арестовали и, осудив по статьям 58-10 и 58-11 (контрреволюционная деятельность и агитация), оперативно расстреляли.
В России же осталась Мария Григорьевна. Она прожила долгую жизнь и скончалась в конце шестидесятых годов. Ее первый муж штабс-капитан Глеб Николаевич Андреев-Твердов был расстрелян большевиками как заложник во второй половине 1918 года.
Николай Григорьевич после революции уехал в Париж, где стал биржевым журналистом.
Наиболее удачно сложилась жизнь Сергея Григорьевича. Уже к 1917 году он был известным ученым-японоведом, дипломатом и приват-доцентом Петроградского университета. В 1920 году ему удалось на лодке переплыть из Питера в Финляндию, откуда он перебрался сначала во Францию, а потом и в США. Во Франции он преподавал японский язык в Сорбонне, а в Штатах получил должность профессора Гарварда. Сергей Григорьевич официально считается основателем американской школы японоведения и одним из ведущих японоведов мира. Умер он в 1975 году во Франции, где и похоронен рядом с отцом на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Один из его внуков, Вадим Сергеевич Елисеев, сейчас занимает во Франции пост главного хранителя художественных и исторических музеев Парижа.
http://www.ogoniok.com/archive/2003/4817/38-60-63/
http://www.visitorline.ru/journal/1579/
http://www.odessapassage.com/passage/magazine_details.aspx?lang=rus&id=34558
http://istorik.org/?p=964
http://www.trud.ru/issue/article.php?id=200204080590801
